А
автор
Guest
В один из жарких вечеров, когда солнце уже клонилось к закату и чувствовалась скорая весенняя гроза - у околицы затерянного хуторка Жлобинки встретились два мужичка.
Как две частицы загадочного Броуновского движения, или как два карася, торящих подводную тропу в окрестностях Саргассова моря, долго и бесцельно слонялись они по деревне, мечтательно поглядывая на дебелых деревенских матрон и мелкий рогатый скот и наконец, неисповедимые пути мистического бытия привели их по заветам классиков в одно и то же место и в одно и то же время.
Невзрачный плюгавый мужичонка, подошедший со стороны деревни Чмаровки, был известен в селе как Ося Беленький. А на завалинке сидел, сгорбившись вопросительным знаком, сутулый и вечно угрюмый Юзик Герасим. Надобно заметить, что лицо у Герасима было постоянно опухшим и отёчным, не то от хронических пьянок, не то от какой-то болезни, а физиономия была вечно покрыта «цветущими» угрями и струпьями. Потому-то его красивое прозвище: «Фиалка» казалось хуторянам особо смешным
Знающие люди шептались по дворам что такое гнойное великолепие дескать первейший знак не то тайных пороков и наклонностей, не то излишеств всяческих. Но доподлинно тёмного прошлого никто не знал, а спрашивать напрямую опасались, ибо слыл Юзик мужиком диковатым и злобным, чуть что показывал всем «факи» средним пальцем грязной руки с обгрызенным ногтем. А то бывалоча и вовсе как начнёт мычать: «му…му…»
«Чего, корову пора доить?» - интересовались наивные бабы.
«му…ууу, …..не-а! Мудаки вы все! И му…. Дачки!» - мычал довольный Герасим и довольный собой лихо сплёвывал в придорожную пыль.
.
До революции Юзик работал вторым помощником шофера у местного барина, и чрезвычайно гордился пошитой на заказ ливреей с галунами, а также лакированной фуражкой, которая преудивительным образом лихо сидела на его жирноватой голове.
Однако в нонешнее беспокойное время он вкалывал в поте лица на сельском гумне. Работал впрочем старательно, частенько нанимал бомжей в напарники. Платили ему за трудодни исправно, хватало на подержанный армяк, зипун, и не первой свежести онучи.
Встретились односельчане весьма неожиданно и поначалу волком косились друг на друга, сердито сопели, но помалкивали.
Первым, как обычно, не выдержал суетливый Осик.
«Ну что фиалка? Всё цветём?» - с подковырочкой начал он разговорец.
Но увидев как зловеще блеснули в узеньких прорезях глазниц ещё более узенькие глазки Юзика; тут же поправился:
- «Сорри - сорри, фекалка,
забывшись совсем, звиняй»
На «фекалку» Фиалка обижался поменьше. Во-первых не представлял толком, что это такое, а во-вторых: ну всё ж таки на гумне же ж работал… чего уж там…
«Ну садись, телеграфист хренов, покалякаем, перетрём помидоры»… - в устах Юзика это прозвучало музыкой Шнитке и обрадованный Осик подобострастно уселся рядышком.
Что касательно Осика, то нельзя умолчать тот факт, что всем в деревне он говорил что работает телефонистом.
Хотя дотошный и пронырливый сельский народец знал доподлинно, что его связь с телефоном ограничивалась периодической покраской телефонной будки. Всё остальное время Ося проводил шатаясь по деревне и затевая «вумные» разговоры про Расею-матушку, радиво и будущее села. Сердобольные бабульки жалели Беленького, а малыши охотно подносили ему конфеты «Коровка» и блинчики, слепленные из грязи.
Разговор долго не клеился. Помолчали…
- Ну как оно? Ничего?
- Да так… Всё так же…
Помолчали ещё… Видно было, что у каждого было что-то на уме, но спрашивать стеснялись, опасаясь насмешек соседа.
Первым не выдержал Юзик.
- Ну дык что? Про барина нашего ничего не слышно? – осипшим голосом, с натугой спросил он.
Ося сразу с готовностью отозвался: - «Да хрен же ж его суку знает. Наверноть в Париже морду нагуливает. Променады – лимонады, язви его…»
- «Да-а… Антилигенция. Туды её в качель… - веско молвил Герасим. – «А помнишь сколько нашей кровушки эта падла всласть выпила?»
- А чего ж не помнить? Я ему гаду всё припомню… ну как увижу конечно…
- Хрен ты его увидишь, или дырку от бублика – взорвался Юзик - Зубом клянусь, он и сейчас где-то сидит и как обычно с нас насмешки строит – и сочно выругавшись, сощурил и без того сощуренные моргалки.
- Да куда ж ему строить-то? – удивился Ося. – Он же не строитель чай, а так – барин безмозглый… Ты мне вот чево скажи: что сделать, чтоб у меня в телефонной будке задница не мёрзла?
- А чего тут гадать? Выставляй пузырь, да и принесу тебе с гумна пару лопат кизяка…
Зафиксирую на стенках, чуки-пуки, всё как положено, и будет у тебя Африка, а не будка.
- Ааа-фрика…. – мечтательно протянул Ося.
В слове Африка для Беленького таилась особая надежда и тайный смысл. Дело в том, что прошлого своего он толком не знал. Когда-то давно через Жлобинки проезжал молчаливый и строгий дохтур по фамилии Борменталь, (которого бабки тут же прозвали Бармалеем). Он и оставил сердобольной целительнице Лёлишне из второго подъезда махонького ребятёночка на попечение. Конверт с младенцем извивался и повигивал, а дохтур, странно поглядев напоследок на малыша, оставил почему-то две пачки сухого корма и собачьи консервы: «Радость Трезора»…
Выросший на травках, Ося быстро раздобрел и приобрёл шелковистость в волосяном покрове. Но таилась у него в грудях страстная мыслишка хоч когда-нибудь узреть свою родню. А жестокие людишки возьми и подшути: дескать родина твоя не то Африка, не то Бурятско-Ненецкая окружность. И так захотелось ему касатику попасть на родину, что не выдержал Беленький и стал угонять всё что движется…. То телегу у мужиков, то самокат у детишек… А то у барина воздушный шар попытался уволочь… (барин любил полетать на дирижабле по окрестностям, чайку попить на высоте, на деревеньку поплевать с высоты). Однако ж кончалось всё плохо. Грамоте Ося был необученный, географии не знал, где неведомая Африка не ведал, – потому и добирался он с трудом до соседнего села. Мужики его били аккуратно, но больно и долго.
Один только барин пожалел в своё время… так… соизволил приказать выпороть на конюшне, да и простил… после десяти «горячих».
Кстати барин сей был личность весьма примечательная. Авторхан Авторханович - мужчина обходительный и учтивый, обладал приятной, но средней, ничем не замечательной наружностью. В губернском дворянском собрании и в лучших домах Филадельфии он был известен как большой сибарит, филантроп и эпикуреец…
Затянувшиеся раздумья Беленького прервал грубиян Фиалка: «А ведь он тебя грамоте пытался научить, возился понимаешь, с тобой безмозглым… Помнишь? Гы-гы-гы…
- Не… вроде не помню…- потупился Ося, и вдруг отвернулся, пряча слёзы в глазах.
Мимо проходил деревенский дурачок Федюнька и, как обычно, рассматривал выпуклыми тусклыми глазёнками солнышко в закопчённое стёклышко. Услышав про Авторхана Авторхановича, он замычал: «а барин-то Федюньку наливочкой угощал! а наливочка ой какая скусненькая! Сладенькая! Вот и стёклышко от бутылочки у Федюньки имеется!…
-Чего? – встрепенулся Герасим. - А ну подь сюды, дурачок.
И вдруг, резко подхватившись, вырвал стёклышко и раскрошил его на земле грязным лаптем.
Лицо астронома скривилось – обидели Федюньку… отняли стёклышко…
-А ну давай-ка, пошёл отсель – распорядился Юзик.
- ты почто его обидел, фашист проклятый? – не выдержал Ося
- Кто? Я фашист? да я типичный руский! – сказал Юзик и резко заехал Осе по шее.
- -«Ну да, русский… - подумал Ося, потирая затылок – дед Финкельштейн, бабка Зулейка, а он смотри-ка русским заделался…. Хотя. А кто ж я в таком случае?»
С этими мыслями он развернулся и медленно побрёл назад в село.
Оставшись один, Юзик долго сопел и кашлял. Чувствуя в себе какое-то странное волнение и не силах усидеть, он перепрыгнул через плетень и размашисто зашагал к родному гумну. Но с каждым шагом вздохи его становились всё сильнее, а ноги заплетались и разъезжались по грязи.
Неожиданно, как подрезанный сноп, фиалка рухнул в беспролазную грязь, и принялся что-то тихо но истово бормотать себе под нос. Любопытный Ося, который решил втихаря пошпионить за Герасимом, навострил уши.
А Фиалка те временем зашёлся в страстном монологе: «Эх барин ты наш, светлый человечище! ты пошто нас неразумных покинул? Христом богом тебя прошу- не забывай ты нас убогих – взывает к тебе раб твой верный фиалка…» Фиалка мычал, на глаза его наворачивались слёзы, и вспоминал он…и вспоминал… «Уж коли так пошло скажу тебе барин, покажу всё как есть. Отворю свою поганую душонку! Дурной я был, молодй и глупый, когда ты поймал меня, обряженного в бабские исподники и в юбку, на пару с цырюльником Вальдемаркой за забавами непотребными… в игру, «фиалкой» прозываемую. Другой бы барин насмерть запорол… А ты не осерчал, а по широте своей душевной и веселию характерному тока поизгалялся надо мною смердом. Ну ишо поплясать заставил в колготках на потеху дворне, да прозвищем поганым наградил. Не замордовал ты меня, а только понасмешничал от доброты своей нечеловеческой…
Но теперича… смотри барин, смотри на фиалку! выхожу я со свого шифанеру, ВЫХОЖУ!
Бубнящий голос Юзика перешёл в мощный фальцет и закончился басовитым торжествующим колоратурным сопрано: «Смотри, барин. Смотри!»
Всё притихло в округе. Ося Беленький приник к забору, не в силах сдержать нервную дрожь.
Смотри! – упрямо повторил фиалка и дрогнувшей рукой с силой рванул на себе пропотевшее исподнее… Порты не первой свежести треснули и обнажили целлулитный филей молочного цвета, покрытый пупырышками и чиряками…
Как у больного поросёнка – отстранённо подумал Ося. И вдруг зажал рот руками, сдерживая крик и расширив глаза до безумия… Он был потрясён…
И даже не тем, что посередине нижнего бюста у фиалки красовался тонкий поросячий хвостик. Такие штуки, Ося знал, имелись чуть ли не у половины их Жлобинок. По науке они назывались какими-то рудиментами и достались, по словам заезжего лектора-алкоголика, от далёких предков. Нет… не это удивило Беленького... Уж коль на то пошло, то и у него был хвостик… ещё и побольше и поволосатей.
Нет… Удивился он другому.
Прямо на левом наружном квадранте красовалась наколка цветка! ФИАЛКА!
Видать Котя делал… - подумал Ося. – ты смотри чего они удумали…
Котя два года работал не где-нибудь, а в райцентре санитаром. И даже когда его уволили за пьянку, не испугался вызова судьбы, а устроился половЫм в тошниловке Голубая Мядуза. И хоть шёл он после работы с трудом передвигая растянутыми конечностями, и на глазах его блестела импортная подвОдка (не путать с селёдкой под водку0 – жизнью своей он был рад и помогал по мере своих ограниченных сил другу Юзику.
Наколка была сделана грубовато и криво, но старательно – водостойкой тушью канц фабрики Сакко и Ванцетти. И чтобы никто не обознался - рядом со цветком распростёрлась большая горбатая буква Ф. с жирной фиолетовой точкой.
- Вот это да…
У Оси в голове зазвучала песня:
«Есть на гумне колхозный пруд…
Фиалки там цветут…
Цветууут…»
И сразу же почему-то: Лилен ланфра… лети моя голубка…
Какая ещё такая голубка? - тревожно подумал Ося, с усилием оторвал глаза от примечательного зрелища, и не выдержав эмоционального напряжения рванулся домой.
А тем временем фиалка, всхлипывая, всё повторял нечленораздельно – «Смотри барин, не серчай…»
И вдруг повалился коленями и лицом прямо в навозную жижу и начал отбивать истовые поклоны…
Гроза накрыла деревню плотным покрывалом. Капли дождя упруго били по раскалённым крышам, обитым жестью и гипсокартоном.
А фиалка всё сиротливо белел посередине гумна своим алебастровым гузном…
И струи небесной воды всё текли по его прыщавому лицу, мешаясь со слезами и брызгами навозной жижи…
И то ли показалось Юзику, то ли действительно, небо на мгновение посветлело и проступил добрый и снисходительный облик… И раздался смех Моцарта…
И тут настал у фиалки катарсис…
А Ося вихрем нёсся по притихшему селу, прыгая по лужам как олень и рассекая через соседский плетень. Бежал. и не мог остановиться…
Его сердце стучало под рёбрами как машинка Зингер польского производства, Запыхавшись, Беленький ворвался в родную телефонную будку и сразу поспешил в детскую. Он был настолько не в себе, что даже не приласкал свою любимую сучку – маленького щенка по кличке Баран - помесь лягавой и борзой. Блохастый и глуповатый щенок получив от хозяина лаптем под хвост, недоумённо притих и жалобно загавкал.
Но Беленький целенаправленно торопился в холодный неотапливаемый зал, где судорожно заметался в поисках карандаша и бумаги. Сегодня он вообще-то собирался угнать детскую машинку у сынишки, подаренную на день рождения.
Но сейчас ему было не до машинки.
И не до игрушек, которые обычно успокаивали.
И даже вид любимой деревянной лошадки не вызвал вопреки обыкновению приятных мыслей об угоне.
С трудом найдя грязную бумажку и обильно послюнявив огрызок карандаша, Ося быстро начал писать:
«У Парыж, барину Авторхановичу – забери ты меня светлый барин, я тебе пригожусь хоч кем. Скучно мне туточки в твоё отсутствие, тока и осталось, что глушить горькую и в потолок плевать. Ну нетути моей мОчи, и щастья нетути…»
как вдруг… посередине письма, вспомнил Ося, что он жеж безграмотный, что барин пытался его обучить грамоте, да и плюнул. Отчаявшись, Авторхан сказал, что он не Сизиф, и тут даже Геракл, буде живой, не осилил бы с его тринадцатым подвигом.
И по всему выходит, что и не письмо Беленький пишет, а так… одни каракули….
И так Осе стало за себя обидно, что закричал он странным голосом и прыгнул на ни в чём не повинную лошадку и ну её топтать…
И топтал он её, и ломал и приговаривал при этом монотонно: «А на тебе, а на тебе», - вымещая всю горечь… И только когда толстая заноза от вконец размочаленной лошадки вошла в заскорузлый и липкий палец – не выдержал Беленький и завыл, запрокинув голову. И плыл этот не то визг, не то лай по вечерней деревне. И примолкли даже никогда не смолкаемые петухи знаменитой Владимирской породы. И в страхе затихли женщины, дети и животные.
И пожухли растения…
И только добрая целительница Лёлишна сказала тихо и участливо: «Ишь как его разбирает-то… Видать опять началось…
Надо будет к завтрему его проведать, занесть почечуйную настойку и сахарных косточек…»
Смеркалось.
На болте пели свиристели и удоды. В воздухе пахло яблоками бабушки Смит и домашней самогонкой….
Как две частицы загадочного Броуновского движения, или как два карася, торящих подводную тропу в окрестностях Саргассова моря, долго и бесцельно слонялись они по деревне, мечтательно поглядывая на дебелых деревенских матрон и мелкий рогатый скот и наконец, неисповедимые пути мистического бытия привели их по заветам классиков в одно и то же место и в одно и то же время.
Невзрачный плюгавый мужичонка, подошедший со стороны деревни Чмаровки, был известен в селе как Ося Беленький. А на завалинке сидел, сгорбившись вопросительным знаком, сутулый и вечно угрюмый Юзик Герасим. Надобно заметить, что лицо у Герасима было постоянно опухшим и отёчным, не то от хронических пьянок, не то от какой-то болезни, а физиономия была вечно покрыта «цветущими» угрями и струпьями. Потому-то его красивое прозвище: «Фиалка» казалось хуторянам особо смешным
Знающие люди шептались по дворам что такое гнойное великолепие дескать первейший знак не то тайных пороков и наклонностей, не то излишеств всяческих. Но доподлинно тёмного прошлого никто не знал, а спрашивать напрямую опасались, ибо слыл Юзик мужиком диковатым и злобным, чуть что показывал всем «факи» средним пальцем грязной руки с обгрызенным ногтем. А то бывалоча и вовсе как начнёт мычать: «му…му…»
«Чего, корову пора доить?» - интересовались наивные бабы.
«му…ууу, …..не-а! Мудаки вы все! И му…. Дачки!» - мычал довольный Герасим и довольный собой лихо сплёвывал в придорожную пыль.
.
До революции Юзик работал вторым помощником шофера у местного барина, и чрезвычайно гордился пошитой на заказ ливреей с галунами, а также лакированной фуражкой, которая преудивительным образом лихо сидела на его жирноватой голове.
Однако в нонешнее беспокойное время он вкалывал в поте лица на сельском гумне. Работал впрочем старательно, частенько нанимал бомжей в напарники. Платили ему за трудодни исправно, хватало на подержанный армяк, зипун, и не первой свежести онучи.
Встретились односельчане весьма неожиданно и поначалу волком косились друг на друга, сердито сопели, но помалкивали.
Первым, как обычно, не выдержал суетливый Осик.
«Ну что фиалка? Всё цветём?» - с подковырочкой начал он разговорец.
Но увидев как зловеще блеснули в узеньких прорезях глазниц ещё более узенькие глазки Юзика; тут же поправился:
- «Сорри - сорри, фекалка,
забывшись совсем, звиняй»
На «фекалку» Фиалка обижался поменьше. Во-первых не представлял толком, что это такое, а во-вторых: ну всё ж таки на гумне же ж работал… чего уж там…
«Ну садись, телеграфист хренов, покалякаем, перетрём помидоры»… - в устах Юзика это прозвучало музыкой Шнитке и обрадованный Осик подобострастно уселся рядышком.
Что касательно Осика, то нельзя умолчать тот факт, что всем в деревне он говорил что работает телефонистом.
Хотя дотошный и пронырливый сельский народец знал доподлинно, что его связь с телефоном ограничивалась периодической покраской телефонной будки. Всё остальное время Ося проводил шатаясь по деревне и затевая «вумные» разговоры про Расею-матушку, радиво и будущее села. Сердобольные бабульки жалели Беленького, а малыши охотно подносили ему конфеты «Коровка» и блинчики, слепленные из грязи.
Разговор долго не клеился. Помолчали…
- Ну как оно? Ничего?
- Да так… Всё так же…
Помолчали ещё… Видно было, что у каждого было что-то на уме, но спрашивать стеснялись, опасаясь насмешек соседа.
Первым не выдержал Юзик.
- Ну дык что? Про барина нашего ничего не слышно? – осипшим голосом, с натугой спросил он.
Ося сразу с готовностью отозвался: - «Да хрен же ж его суку знает. Наверноть в Париже морду нагуливает. Променады – лимонады, язви его…»
- «Да-а… Антилигенция. Туды её в качель… - веско молвил Герасим. – «А помнишь сколько нашей кровушки эта падла всласть выпила?»
- А чего ж не помнить? Я ему гаду всё припомню… ну как увижу конечно…
- Хрен ты его увидишь, или дырку от бублика – взорвался Юзик - Зубом клянусь, он и сейчас где-то сидит и как обычно с нас насмешки строит – и сочно выругавшись, сощурил и без того сощуренные моргалки.
- Да куда ж ему строить-то? – удивился Ося. – Он же не строитель чай, а так – барин безмозглый… Ты мне вот чево скажи: что сделать, чтоб у меня в телефонной будке задница не мёрзла?
- А чего тут гадать? Выставляй пузырь, да и принесу тебе с гумна пару лопат кизяка…
Зафиксирую на стенках, чуки-пуки, всё как положено, и будет у тебя Африка, а не будка.
- Ааа-фрика…. – мечтательно протянул Ося.
В слове Африка для Беленького таилась особая надежда и тайный смысл. Дело в том, что прошлого своего он толком не знал. Когда-то давно через Жлобинки проезжал молчаливый и строгий дохтур по фамилии Борменталь, (которого бабки тут же прозвали Бармалеем). Он и оставил сердобольной целительнице Лёлишне из второго подъезда махонького ребятёночка на попечение. Конверт с младенцем извивался и повигивал, а дохтур, странно поглядев напоследок на малыша, оставил почему-то две пачки сухого корма и собачьи консервы: «Радость Трезора»…
Выросший на травках, Ося быстро раздобрел и приобрёл шелковистость в волосяном покрове. Но таилась у него в грудях страстная мыслишка хоч когда-нибудь узреть свою родню. А жестокие людишки возьми и подшути: дескать родина твоя не то Африка, не то Бурятско-Ненецкая окружность. И так захотелось ему касатику попасть на родину, что не выдержал Беленький и стал угонять всё что движется…. То телегу у мужиков, то самокат у детишек… А то у барина воздушный шар попытался уволочь… (барин любил полетать на дирижабле по окрестностям, чайку попить на высоте, на деревеньку поплевать с высоты). Однако ж кончалось всё плохо. Грамоте Ося был необученный, географии не знал, где неведомая Африка не ведал, – потому и добирался он с трудом до соседнего села. Мужики его били аккуратно, но больно и долго.
Один только барин пожалел в своё время… так… соизволил приказать выпороть на конюшне, да и простил… после десяти «горячих».
Кстати барин сей был личность весьма примечательная. Авторхан Авторханович - мужчина обходительный и учтивый, обладал приятной, но средней, ничем не замечательной наружностью. В губернском дворянском собрании и в лучших домах Филадельфии он был известен как большой сибарит, филантроп и эпикуреец…
Затянувшиеся раздумья Беленького прервал грубиян Фиалка: «А ведь он тебя грамоте пытался научить, возился понимаешь, с тобой безмозглым… Помнишь? Гы-гы-гы…
- Не… вроде не помню…- потупился Ося, и вдруг отвернулся, пряча слёзы в глазах.
Мимо проходил деревенский дурачок Федюнька и, как обычно, рассматривал выпуклыми тусклыми глазёнками солнышко в закопчённое стёклышко. Услышав про Авторхана Авторхановича, он замычал: «а барин-то Федюньку наливочкой угощал! а наливочка ой какая скусненькая! Сладенькая! Вот и стёклышко от бутылочки у Федюньки имеется!…
-Чего? – встрепенулся Герасим. - А ну подь сюды, дурачок.
И вдруг, резко подхватившись, вырвал стёклышко и раскрошил его на земле грязным лаптем.
Лицо астронома скривилось – обидели Федюньку… отняли стёклышко…
-А ну давай-ка, пошёл отсель – распорядился Юзик.
- ты почто его обидел, фашист проклятый? – не выдержал Ося
- Кто? Я фашист? да я типичный руский! – сказал Юзик и резко заехал Осе по шее.
- -«Ну да, русский… - подумал Ося, потирая затылок – дед Финкельштейн, бабка Зулейка, а он смотри-ка русским заделался…. Хотя. А кто ж я в таком случае?»
С этими мыслями он развернулся и медленно побрёл назад в село.
Оставшись один, Юзик долго сопел и кашлял. Чувствуя в себе какое-то странное волнение и не силах усидеть, он перепрыгнул через плетень и размашисто зашагал к родному гумну. Но с каждым шагом вздохи его становились всё сильнее, а ноги заплетались и разъезжались по грязи.
Неожиданно, как подрезанный сноп, фиалка рухнул в беспролазную грязь, и принялся что-то тихо но истово бормотать себе под нос. Любопытный Ося, который решил втихаря пошпионить за Герасимом, навострил уши.
А Фиалка те временем зашёлся в страстном монологе: «Эх барин ты наш, светлый человечище! ты пошто нас неразумных покинул? Христом богом тебя прошу- не забывай ты нас убогих – взывает к тебе раб твой верный фиалка…» Фиалка мычал, на глаза его наворачивались слёзы, и вспоминал он…и вспоминал… «Уж коли так пошло скажу тебе барин, покажу всё как есть. Отворю свою поганую душонку! Дурной я был, молодй и глупый, когда ты поймал меня, обряженного в бабские исподники и в юбку, на пару с цырюльником Вальдемаркой за забавами непотребными… в игру, «фиалкой» прозываемую. Другой бы барин насмерть запорол… А ты не осерчал, а по широте своей душевной и веселию характерному тока поизгалялся надо мною смердом. Ну ишо поплясать заставил в колготках на потеху дворне, да прозвищем поганым наградил. Не замордовал ты меня, а только понасмешничал от доброты своей нечеловеческой…
Но теперича… смотри барин, смотри на фиалку! выхожу я со свого шифанеру, ВЫХОЖУ!
Бубнящий голос Юзика перешёл в мощный фальцет и закончился басовитым торжествующим колоратурным сопрано: «Смотри, барин. Смотри!»
Всё притихло в округе. Ося Беленький приник к забору, не в силах сдержать нервную дрожь.
Смотри! – упрямо повторил фиалка и дрогнувшей рукой с силой рванул на себе пропотевшее исподнее… Порты не первой свежести треснули и обнажили целлулитный филей молочного цвета, покрытый пупырышками и чиряками…
Как у больного поросёнка – отстранённо подумал Ося. И вдруг зажал рот руками, сдерживая крик и расширив глаза до безумия… Он был потрясён…
И даже не тем, что посередине нижнего бюста у фиалки красовался тонкий поросячий хвостик. Такие штуки, Ося знал, имелись чуть ли не у половины их Жлобинок. По науке они назывались какими-то рудиментами и достались, по словам заезжего лектора-алкоголика, от далёких предков. Нет… не это удивило Беленького... Уж коль на то пошло, то и у него был хвостик… ещё и побольше и поволосатей.
Нет… Удивился он другому.
Прямо на левом наружном квадранте красовалась наколка цветка! ФИАЛКА!
Видать Котя делал… - подумал Ося. – ты смотри чего они удумали…
Котя два года работал не где-нибудь, а в райцентре санитаром. И даже когда его уволили за пьянку, не испугался вызова судьбы, а устроился половЫм в тошниловке Голубая Мядуза. И хоть шёл он после работы с трудом передвигая растянутыми конечностями, и на глазах его блестела импортная подвОдка (не путать с селёдкой под водку0 – жизнью своей он был рад и помогал по мере своих ограниченных сил другу Юзику.
Наколка была сделана грубовато и криво, но старательно – водостойкой тушью канц фабрики Сакко и Ванцетти. И чтобы никто не обознался - рядом со цветком распростёрлась большая горбатая буква Ф. с жирной фиолетовой точкой.
- Вот это да…
У Оси в голове зазвучала песня:
«Есть на гумне колхозный пруд…
Фиалки там цветут…
Цветууут…»
И сразу же почему-то: Лилен ланфра… лети моя голубка…
Какая ещё такая голубка? - тревожно подумал Ося, с усилием оторвал глаза от примечательного зрелища, и не выдержав эмоционального напряжения рванулся домой.
А тем временем фиалка, всхлипывая, всё повторял нечленораздельно – «Смотри барин, не серчай…»
И вдруг повалился коленями и лицом прямо в навозную жижу и начал отбивать истовые поклоны…
Гроза накрыла деревню плотным покрывалом. Капли дождя упруго били по раскалённым крышам, обитым жестью и гипсокартоном.
А фиалка всё сиротливо белел посередине гумна своим алебастровым гузном…
И струи небесной воды всё текли по его прыщавому лицу, мешаясь со слезами и брызгами навозной жижи…
И то ли показалось Юзику, то ли действительно, небо на мгновение посветлело и проступил добрый и снисходительный облик… И раздался смех Моцарта…
И тут настал у фиалки катарсис…
А Ося вихрем нёсся по притихшему селу, прыгая по лужам как олень и рассекая через соседский плетень. Бежал. и не мог остановиться…
Его сердце стучало под рёбрами как машинка Зингер польского производства, Запыхавшись, Беленький ворвался в родную телефонную будку и сразу поспешил в детскую. Он был настолько не в себе, что даже не приласкал свою любимую сучку – маленького щенка по кличке Баран - помесь лягавой и борзой. Блохастый и глуповатый щенок получив от хозяина лаптем под хвост, недоумённо притих и жалобно загавкал.
Но Беленький целенаправленно торопился в холодный неотапливаемый зал, где судорожно заметался в поисках карандаша и бумаги. Сегодня он вообще-то собирался угнать детскую машинку у сынишки, подаренную на день рождения.
Но сейчас ему было не до машинки.
И не до игрушек, которые обычно успокаивали.
И даже вид любимой деревянной лошадки не вызвал вопреки обыкновению приятных мыслей об угоне.
С трудом найдя грязную бумажку и обильно послюнявив огрызок карандаша, Ося быстро начал писать:
«У Парыж, барину Авторхановичу – забери ты меня светлый барин, я тебе пригожусь хоч кем. Скучно мне туточки в твоё отсутствие, тока и осталось, что глушить горькую и в потолок плевать. Ну нетути моей мОчи, и щастья нетути…»
как вдруг… посередине письма, вспомнил Ося, что он жеж безграмотный, что барин пытался его обучить грамоте, да и плюнул. Отчаявшись, Авторхан сказал, что он не Сизиф, и тут даже Геракл, буде живой, не осилил бы с его тринадцатым подвигом.
И по всему выходит, что и не письмо Беленький пишет, а так… одни каракули….
И так Осе стало за себя обидно, что закричал он странным голосом и прыгнул на ни в чём не повинную лошадку и ну её топтать…
И топтал он её, и ломал и приговаривал при этом монотонно: «А на тебе, а на тебе», - вымещая всю горечь… И только когда толстая заноза от вконец размочаленной лошадки вошла в заскорузлый и липкий палец – не выдержал Беленький и завыл, запрокинув голову. И плыл этот не то визг, не то лай по вечерней деревне. И примолкли даже никогда не смолкаемые петухи знаменитой Владимирской породы. И в страхе затихли женщины, дети и животные.
И пожухли растения…
И только добрая целительница Лёлишна сказала тихо и участливо: «Ишь как его разбирает-то… Видать опять началось…
Надо будет к завтрему его проведать, занесть почечуйную настойку и сахарных косточек…»
Смеркалось.
На болте пели свиристели и удоды. В воздухе пахло яблоками бабушки Смит и домашней самогонкой….
